Последнее слово
«Вы сейчас мне хотите дать срок, как дают за убийство. А я боролась за ваше здоровье».
Ну, я всё по делу хочу сказать, ничего лишнего. Вот тут адвокат моя выступала, и, может быть, говорила слишком умными для всех словами. Я хочу всё-таки простыми словами прям пройтись по делу. Когда шло следствие, Гаврилов мне показывал дело. И я, являясь медсестрой, тоже привыкла оправдывать бумажную документацию. И с нас тоже очень хорошо спрашивают о бумажной документации, голову отрывают. И когда я его спросила, почему, например, здесь, в вашем деле, сплошные ошибки…
Например, Вершинина Мария Сергеевна была указана старшей медицинской сестрой. Когда она пришла, вы же её слушали, вот товарища прокурора здесь не было, он не слышал Вершинину. Вершинина, кстати, не давала мне отрицательную характеристику. Она даже в деле, там — хорошая характеристика. Кроме того, что, как бы, с определённого момента я стала проявлять какое-то «нервическое состояние». Но, опять же, я удаляюсь. Нервное состояние моё вполне объяснимо, так как слово «ненависть» ко мне вообще неприменимо. Когда мимо тебя по коридору проезжает обрубок молодой… знаете, какие чувства посещают женщину? Сострадание. Никакой ненависти даже не может быть.
Но, возвращаясь к Вершининой, которая, кстати, при вас назвала меня милосердной медсестрой. А сейчас я почему-то слышу, что Вершинина дала мне отрицательную характеристику. И опять — хотя она не отрицательная, её можно зачитать, — она, в принципе, не могла дать мне отрицательную характеристику. Что-то я здесь не вижу своё отделение, выстроившееся в очередь, которое будет рассказывать, какая плохая медсестра Меньших.
Вы даже знаете, что Лукавина, которую мы долго ждали, так и не явилась в суд. И я больше чем уверена, что… ну ладно, её показания уже изъяты из дела. Возвращаясь к Вершининой всё-таки. И всех попрошу вернуться к Марье Сергеевне Вершининой. Она всё-таки была указана как старшая сестра в деле. А когда она пришла сюда, Ваша честь, она сказала, что она обычная медсестра-анестезистка. Я хочу пояснить этот вопрос.
Действительно, она была старшей медсестрой-анестезисткой. С ней случилась неприятность: она могла вообще загреметь по 228 прямым ходом. На неё лежит хорошее дело — она просто не могла! И даже при том, что на неё такой компромат, её язык не повернулся сказать, что… Не повернулся.
Дальше опять возвращаясь к Марье Сергеевне Вершининой. К её показаниям. В конце, Ваша честь, вы задали вопрос, хотя она сказала, да, что Меньших — милосердная медсестра. Может быть, в какой-то момент у меня произошла профессиональная деформация на почве раненых, которые жили в нашей больнице. Реально мне их было жалко. Слово «ненависть» и я — это несопоставимо. Где очередь из моей больницы, которая расскажет, какая я злая и плохая медсестра? Что-то я её не вижу. Я уже повторяюсь.
Дальше, возвращаясь к Вершининой. Вы её в конце спросили: «А как всё-таки вы в общем оцениваете Ольгу Сергеевну как работника?». Она замялась. И, между прочим, она не просто так замялась. Я считаю, что она подала мне знак. Потому что в этот момент я поняла. Она сказала: «Меньших — сестра. Меньших работает. Но у неё есть проблемы с начальством».
Честно, мне ни разу не приходило в голову до того, как Маша это сказала, Марья Сергеевна. Я уже сказала, что Маша потеряла свою должность. Кстати, это можно доказать — в трудовой книжке её, задать ей вопрос: «Каким образом, Марья Сергеевна, вы из старшей сестры стали обычной медсестрой?». Это же зафиксировано в её трудовой книжке. Она не хочет по 228 уйти. Реально ей грозил срок по 228.
Но даже она мне здесь подала знак, будучи честным человеком. Она сказала, что у меня конфликт с начальством. Я хочу пояснить этот вопрос. И ещё раз — ответить, что наша больница работает по разным каналам. И ДМС, между прочим, добровольное медицинское страхование, обслуживает Московскую прокуратуру. Сейчас конкретно я обращаюсь к прокурору.
Я, работая в своём отделении, боролась за жизнь и здоровье пациента. За жизнь и здоровье. В моём отделении — я не называю эту фамилию! — есть человек, который употребляет алкогольные напитки. Врач. Не умеет совершать простейших анестезиологических операций. На её совести — убийства. Калеченные пациенты.
И когда, наконец, я увидела, как эта женщина… Вы ещё спросите у меня её фамилию. Вы обслуживаетесь в нашей больнице. Прокуратура обслуживается. Я боролась за ваше здоровье. И когда уже, как это сказать, сердце медсестры, что ли, и сердце просто христианского гуманиста, кем я себя позиционирую просто по жизни… У нас есть политики. У нас есть пофигисты. У нас есть абсолютно разные люди. Я себя отношу к христианским… ну, хотите — просто к гуманистам. И людям всегда сострадаю. И когда я увидела, когда на пищеводе после неудачной интубации трахеи — вы, кстати, можете это тоже совершенно спокойно проверить, — у молодой, здоровой женщины сделали несколько пластических…
Другая женщина умерла. Я пошла наверх. Наверх в больницу я пошла. Уже минуя своего заведующего. Минуя своего заведующего! Я попросила отстранить этого человека от работы. Потому что настолько были нарушены все клятвы Гиппократа, все нормы этики и поведения. И я удивляюсь, если честно, что несмотря на всё это, мне были даны нормальные характеристики. Ну, вчитайтесь. Вчитайтесь в характеристики, я вас прошу. Да, и пришла только Вершинина, которая уже объяснила, почему она пришла. Кстати говоря, врач этот — её подружка. Они там обедают всегда в одном месте.
Так, ещё что я хотела про этого врача сказать. Вы удивитесь. Вы удивитесь, но её отстранили от работы. Её не было на рабочем месте два месяца. Я не знаю, куда она исчезла. Это тоже можно проверить. Потом мне сказали, что её якобы направили… То есть после стольких как бы…
И это мне всё Вершинина ведь подала знак. Её направили на обучение. То есть у вас проходят суды против медицинских работников. Здесь всё прикрывается. Просто прикрывается. Она вернулась на рабочее место. Человек, не владеющий элементарными манипуляциями, которыми должен владеть врач-анестезиолог.
Хотя ей тоже сказали… Хотя ей заведующий мой запретил посещать операционную. Это тоже можно проверить. Есть свидетели её ошибок. Даже то, что она была отстранена на два месяца после моего похода к главной медицинской сестре больницы. Поход мой тоже зафиксирован, и я к ней обращалась как анестезистка к анестезистке. Она меня поняла. Она просто меня поняла.
То есть вам сейчас трудно меня понять. Вы — никто не медицинские работники. Но вам, наверное, было бы неприятно, если над вами склоняется милое женское лицо и говорит: «Всё будет в порядке», — и вы уже не просыпаетесь никогда. И вы поверьте, эти случаи были. То есть на моём месте должен был сидеть этот врач. И Вершинина мне подала знак, что ветер оттуда дует. Я всё время думала, откуда будет ветер. Не могла понять.
Теперь о ветре. Мой «Контакт» закрыт. Там ноль подписчиков. Ноль. И я абсолютно одинокий человек. Да, у меня есть родственники, они меня поддерживают. В камере я сейчас тоже, кстати, прекрасно себя чувствую. В любой. И на карантине я отлично прожила, отлично ладила. И с врачами я отлично поладила. И даже вам больше скажу. Думаю: «Что ж такое? Что же за Меньших всё время тянется этот хвост?»
Я пришла в карантинную камеру. Там 228. Вот 228 вокруг меня. И я, конечно, не взяла на себя роль старшей по камере. Я взяла на себя роль воспитателя. Они — бедные несчастные девочки с несчастными переломанными судьбами. Мне над ними плакать хотелось. Я их встречаю на прогулке, они ко мне с объятиями бросаются. Так вот, когда я пришла — вкратце, — пришла девочка, которая даже не знала, что она беременна. Ей поставили беременность внизу, в медке, как там говорят.
Кстати, медицинская часть меня очень порадовала. Но у гинеколога я не была. Короче, она лежала неподалёку от меня. Звали её Вика. Она сходила к гинекологу — и гинеколог ей ставит сразу беременность 38 недель, и возвращают её обратно в камеру. Буквально через два часа у неё начинаются боли в животе. А рабочий день гинеколога уже закончился.
Я говорю: «Вика, ты рожаешь! Извини, ты рожаешь». Она идёт по 228, по четвёртой части. Я говорю: «Я роды принимать не умею». Говорю — что ж такое, меня всё это преследует? И я как бы организовала долбёжку в дверь. Пришла, значит, фснщица, увела эту бедную Вику. Отвела к фельдшерице. Фельдшерица, кстати, неплохая. Но, видно, она, может, позвонила врачу. Врач приказал сделать этой несчастной Вике обезболивающий укол.
То есть Вика вернулась уже где-то часов в пять-шесть от фельдшерицы с уколом. Я за ней ходила следами. И тут я вижу — воды потекли, сукровица потекла, Вика, значит, скрутилась… И я такая говорю: «Эй, наркоманы, что, роды принимать будем?». А они говорят: «Нет!». Они все испугались до смерти.
Еле-еле, значит, достучались. Заходит он такой вразвалочку: «Ну, что тут у вас?» — «Выводите». — «Какой «выводите»? Она идти не может. Носилки тащи». И тут он уже сообразил, что дело плохо. Ну, чтобы вы знали, история с Викой кончилась плохо. Фельдшерица тоже начала бегать, уничтожать следы преступления. Что она назначила. Всю ночь там у наших коллег нашу камеру шмонала. Все свои эти записки уничтожала.
Вику прокесарили. Ребёнок умер. Но с другой стороны — ведь неплохо, да, что он умер, — я так и думала. В принципе, я держалась совершенно спокойно. Какой ребёнок может родиться у наркомана? Кто испортил жизнь этой Вике? Она ужасно несчастный была человек. Мне её жалко. Сейчас она тоже пойдёт по четвёртой части. Дадут ей восемь лет. Перспектив — ноль. Короче, я, может быть, этим рассказом хотела только вам рассказать. Я первый раз вижу прокурора: у меня всё время разные прокуроры. Она даже не слышала, как выступала Вершинина. Я просто удивилась, как Вершинина чуть не подавилась словом «милосердная». Чуть не подавилась. И в итоге, в конце, она мне подала знак, откуда будет ветер.
То есть я понимаю, что невозможно победить в больнице, да ещё такой крутой, как та, где я работаю. Но нельзя допускать, чтобы люди, которые убивают людей на своём рабочем месте… То есть вот вы сейчас мне хотите дать срок, как дают за убийство. А я боролась за ваше здоровье. Вы же у меня обслуживаетесь по ДМС. Сколько через меня прошло прокуроров и судей со всей Москвы.
И как это вообще может быть? Да, и ещё у меня такой вопрос, чисто гипотетический. Про Вершинину мы всё выяснили. То есть это единственный человек из моей больницы, который пришёл не по своей воле, а пришёл только потому, что реально на неё было дело по потере наркотиков. И её сюда заставили прийти.
Так, теперь про Курмангалиева — если у него такой активный пользователь соцсетей… Мы с ним в коридоре встречались, то есть, я там мимо проходила. Он пришёл, на меня посмотрел. То есть он прям полюбил мою страницу, не знаю, за что. Потому что у меня там много хорошей музыки. Он любит слушать музыку. Не знаю, как он туда проникал. Потому что открыта она у меня только для друзей и подписчиков. А друзей у меня там ноль. Ноль друзей в «ВКонтакте». И вообще по жизни у меня, кроме родственников моих, нет друзей. И в камере у меня нет друзей. И за это ко мне хорошо люди относятся. Вот. Потому что все эти шуры-муры… Я объективный человек.
Что ещё хочу сказать? Не переживайте, у меня в камере всё хорошо. И там — и две недели я нормально сидела, и сейчас я нормально сижу, и на зоне я буду нормально сидеть. Я даже не сомневаюсь в этом.
Так, к Курмангалиеву возвращаясь. Он видел меня — и говорит, что посещал мою страницу. У меня моя фотография там есть. Одеваюсь я всегда одинаково. Вот у меня джинсы. Я там в этих же джинсах. Я не шопоголик, хотя, может, была когда-то. Но я в этих же джинсах и в рубашке — и я на суде была в этих же джинсах и в рубашке. И он, когда обошёл всех, посмотрел — я специально вот так ему, вот так вот… и по коридору вот так вокруг него прошлась. И когда его судья спросил: «Узнаёте вы кого-нибудь?» — он мог бы сказать: «А вот что-то вот эта тётка мне кого-то напоминает. Ведь я такой активный пользователь этой сети».
И последнее. Я вас уже, конечно, всех замучила. Но прошу всё-таки обратить внимание на Марью Сергеевну Вершинину. Это всё неправда, то, что сказала прокурор. Она фактически опорочила Вершинину. Она не дала мне отрицательную характеристику. Не дала. И ещё я могу вам сказать про Марью Сергеевну. Марья Сергеевна — она такой человек. Она абсолютно равнодушна к людям. От слова «абсолютно». Её не интересует никто. Она чётко выполняет свои функции. Но чтобы залезть в чей-то «Контакт», поинтересоваться, что у тебя там дома — да ей в голову такое никогда не придёт! Она никогда не была в моём «Контакте».
То есть получается, по этому же делу, что свидетель — один Курмангалиев. Тогда я гипотетически задаю вопрос, как я задавала следователю: а все люди, которые окружали меня, они все говорили, что они ни при чём. Гаврилов говорит, что он ни при чём. К Вершининой я подошла — она сказала, что ни при чём. Прокурор сейчас тоже будет ни при чём, потому что он только пришёл на это заседание.
Остаётся… Судья, понятно, принимает по закону всё. Она тоже ни при чём. При чём остаётся только Курмангалиев. Так вы обратите внимание, кто такой Курмангалиев. Я совершенно не ксенофоб. Но он 26-летний мальчик, или 24-летний мальчик, который всё перепутал. Все эти посты перепутал, все года там перепутал. По-русски говорил плохо. Он — гражданин Казахстана, не имеющий даже российского гражданства. Гражданин Казахстана.
То есть когда я отсижу эти восемь лет, условно говоря, или девять вы мне даёте, я подойду и захочу посмотреть человеку, который меня посадил, в глаза. Потому что, не зная меня, вы сажаете меня в тюрьму. Так я хочу к этому Курмангалиеву подойти и спросить: «Вот я тётка, мне 60 лет. Ты меня зачем посадил? Ты меня знаешь, кто я такая?».
А оказывается, я к нему подойти не могу. Он — гражданин Казахстана. Он давно уже уехал в Казахстан. И я ему даже в глаза не смогу… А кому я могу посмотреть? Вершининой? Так она ничего такого не сказала. Она сказала: «Контакт я не видела. Меньших работает хорошо». Вы с чего взяли, что она дала мне отрицательную характеристику? Она ещё мне крючок этот подала, помощи — когда объяснила, почему я здесь оказалась. Потому что я боролась за пациента с начальством.
Всё, я закрываю тему. И всё-таки на прощание я ещё хочу сказать одну вещь. Курмангалиев, да… То есть я должна сесть от того, что какой-то мальчик из Казахстана лазил по моему «Контакту» — что в принципе невозможно.
Потом я ещё хочу сказать, что я живу, да, у меня есть родственники, я их люблю, но я очень люблю свою маму. Ей 85 лет. 85 лет! Она не верит, что такое может быть. Вот, Ваша честь, вы же знаете — вы мне давали когда-то разрешение ездить. Я от и до ездила, как положено. Всё. Теперь, получается, я не смогу её увидеть.
И что я могу в завершение сказать? Ну, делайте людям добро — получите вот такое. Вот такое получите. Ведь очень просто, вы поймите, что этот закон очень просто теперь позволяет неугодного работника — неугодного работника, да ещё который “гонит” на врача высшей категории, и неизвестно, какие связи у этого врача и с кем… Очень просто состряпать такое дело. Очень просто. Потому что больницы наши — они все просматриваются… Они, кстати, пытались меня убрать. Они ставили меня на сутки, ставили в операционную, создавали невыносимые условия работы. Но я уже думаю — если бы они мне это заявили: «Меньших, уйди!»…
Хотя — вспоминаю, — такой момент был. И, может быть, вам будет удивительно, как он прозвучал. Вот эта Луканина, которая не явилась — там, я слышала, с ней разговаривать перестали, она заявляла, говорила слова, что «всё не так однозначно», «вы ничего не понимаете», «всё очень сложно». Неважно. В какой-то момент, недалеко уже до моего отъезда в отпуск — это же всё после отпуска случилось — она мне сказала в столовой: «Меньших, берегись — скоро будешь сидеть на два года». Когда вот эти все разговоры… А я ещё ей сказала: «Луканина, а чего так мало — два года-то? Я тут, говорю, вот, два врача отстранила от работы, а ты мне два года за это даёшь?».
Оказалось, это всё не шутки. Оказалось, это всё правда. И всё это очень легко проверить. Но с другой стороны, как христианин, я могу сказать: «Возьмите свой крест и несите его». Всё.
3 октября 2024 года,
Дорогомиловский районный суд, Москва, Россия.
Источник: аудиозапись из суда, предоставленная сотрудниками «Медиазоны».
Подробнее: «Мемориал».
Фото: Александра Астахова / Медиазона.