«Прошу вас, при вынесении решения дайте мне шанс на исправление, возможность быстрее встретиться с моей семьёй».
Последнее слово. Апелляция
«В историческом контексте мы, осуждённые, оказались в весьма приятной компании».
На этот раз в «последнем слове» участвуют два моих воображаемых собеседника. Первый — мой старый приятель, чешский любимец солдат Йозеф Швейк. Второй — невидимый ведущий онтологического батла. Об этом таинственном втором, в отличии от первого, мало что известно. В пересказе Оноре де Бальзака до нас дошел разговор времён Реставрации между беглым каторжником Жаком Колленом и генеральным прокурором Франции. Коллен говорил о нем так: «…ходом вещей правит сила, которую вы называете провидением, я называю случаем, а мои товарищи фартом».
Борис Гребенщиков однажды встретил его в метро с арбалетом и вроде бы видел в новостях CNN. Но это не точно. По слухам, он снялся в «Матрице» в эпизодический роли архитектора, а сейчас иногда подрабатывает ведением рэп-батлов. Но это тоже не точно. Что до меня, то я слышал о нём на «Эхе» в уютных ночных эфирах обожаемого мной Дмитрия Быкова, которыми я наслаждался на свободе. Подумать только! Когда-то у нас было «Эхо». Когда-то у меня была свобода.
Со времени моего январского «последнего слова» я прокачал повествовательную технику и стратегию. Помимо двух собеседников, я обзавелся предисловием, сносками, эпиграфом, замыкающим эссе внутри себя, повторяющимися тематическими линиями и композицией в виде спирали, отражающей кругообразную природу всего сущего. Похоже, мой реализм приобретает модернистские черты. Или я, как Билли Пилигрим, совсем оторвался от времени, и это уже объятия постмодерна?
Прошу извинить меня за избыточную, быть может, мальчишескую интертекстуальность. Читая ежедневно по 8–10 часов, за 23 месяца в одиночной камере я вдохнул аромат более 200 книг. Жан-Поль Сартр в год осиливал по 300.
Моё сознание перенасыщено контаминациями образов и речевых фигур: мысли доктора Юрия Живаго хотят наслоиться на рассуждения адвоката Клима Самгина, переживания Анны Карениной — на перепады эмоций Эммы Бовари. Надеюсь, Дмитрий Львович не будет сильно меня ругать.
Швейка я ввел, чтобы разрядить густоту текста. В начале и в финале он настоящий, это две цитаты из великого романа Ярослава Гашека.
У Владимира Набокова жизнеописание Чернышевского заключено внутри апокрифического сонета. Подражая ему, я поместил последнее слово внутри выдержек из «Атланта» Айн Рэнд, к которой отношусь с глубокой нежностью и чьим единомышленником являюсь. У Айн между взятыми мной строками — моральный кодекс пассажиров «Кометы», который привел к неминуемой гибели.
Россия — «Комета».
Мы — пассажиры.
«Последнее слово» — картина нравов.
Я — Дагни Таггерт.
Последнее слово
Эпиграф. Начало.
«Говорят, что катастрофы — дело случая, и нашлись бы люди, сказавшие, что пассажиры «Кометы» не виноваты и не отвечают за то, что с ними случилось».
В барак втолкнули вольноопределяющегося Марека. Он чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал каждому прикурить и равнодушно заявил:
— Я обвиняюсь в том, что поднял восстание.
— Пустяки, — успокоил его Швейк.
Как и герой Ярослава Гашека, я обвиняюсь в подготовке восстания — я осужден за «действия, направленные на насильственное изменение основ конституционного строя и смену действующей власти». Так это сформулировано в приговоре. Цепочку синонимов легко продолжить: революция, государственный переворот, бунт, мятеж, заговор. В дореволюционном уголовном праве это называлось «покушение на ниспровержение существующего строя», «посягательство на изменение образа правления», а в советской юриспруденции — «антисоветская заговорщическая деятельность». Моё обвинение старо как мир.
В чем заключались мои действия? Ключевое слово моего преступления — письма. Оно встречается в приговоре сотни раз. Письма Алексея Навального. Я выслушивал их из уст автора, я брал их в руки из рук автора, я собственной рукой записывал их со слов автора, я обсуждал их с автором, я пересказывал содержание этих писем другим людям. Так указано в приговоре.
Среди писем, за которые я осуждён, интервью Алексея Навального газете New York Times. Суд счёл, что с помощью этого интервью Навальный свергал в России власть.
— Это что… — ухмыляется Швейк, — пустяки. Вот помню у нас в Будеёвицах в 91-м пехотном полку писарь Ванек…
Заметив мой укоризненный взгляд, Швейк обрывается. Своими житейскими анекдотами он доставал ещё Гашека.
Все это, уважаемый суд, мне очень кое-что напоминает.
Невидимый ведущий онтологического батла произносит: «Раунд!».
В ноябре 1849 года 28-летний инженер-поручик царской армии в отставке за чтение некоего письма и за «недонесение о распространении» этого письма был приговорён к четырём годам лишения свободы. Он отсидел четыре года, освободился в 1854-м, а ещё через год в России сменилась власть, и новой властью он был помилован и восстановлен в правах. Говоря языком современности — исключен из тогдашнего аналога федерального списка экстремистов. Что же это было за письмо, за чтение которого молодого офицера отправили за решетку? Это было письмо Белинского Гоголю с критикой царизма. Как звали юного дворянина? Его звали Фёдор Достоевский.
Часы истории били. Прошло 100 лет.
Невидимый ведущий онтологического батла громко крикнул: «Раунд!».
7 июля 1945 года 26-летний капитан советской армии, тоже технарь по специальности, преподаватель математики, был приговорен к восьми годам тюрьмы за письма своему школьному другу. Он отсидел 8 лет, освободился в 1953-м. Вскоре в России сменилась власть, и новой властью он был полностью реабилитирован — с него были сняты все ограничения, полагавшиеся «экстремистам» той эпохи. Что же было в тех письмах, за которые осудили молодого офицера? Там были нелестные отзывы о главе Советского Союза. А как звали этого юного учителя? Его звали Александр Солженицын.
Не могу я обойти стороной и, пожалуй, самое смертоносное и злополучное письмо в российской политической хронике. По своей разрушительной способности это письмо — настоящая атомная бомба. В историю оно вошло как «завещание Ленина».
В нем Владимир Ильич перед смертью обрушился с критикой на головы всех основных претендентов в борьбе за власть: Сталина, Троцкого, Бухарина, Каменева и Зиновьева. 1 мая 1924 года письмо было зачитано на чрезвычайном пленуме ЦК, постановили его не разглашать. В дальнейшем оно активно использовалось политическими акторами друг против друга и стремительно превратилось в мощное орудие репрессий — любой, даже случайный человек, соприкоснувшийся с этим письмом, рисковал быть расстрелянным или посаженным по 58-й статье.
Например, Варлам Шаламов в феврале 1929 года был арестован во время облавы в типографии, где печаталось в том числе это «завещание». Теперь уже не подсчитать, сколько людей было убито и замучено, сколько судеб искалечено этим письмом Ленина. Не удивлюсь, если количество жертв сопоставимо с последствиями бомбардировки крупного города. У одного человека расстреляли первую жену, расстреляли второго сына, расстреляли родную сестру, расстреляли жену первого сына, двух зятей и двух племянников. Его самого тоже убили. Убийце присвоили звание Героя Советского Союза и вручили орден Ленина. Одно семейство — девять трупов. Речь о Льве Троцком. Он реабилитирован в 1992-м и 2001-м.
Они стреляют в тебя, и стреляют метко,
Стреляют из-за угла, стреляют в упор.
За все эти годы можно было привыкнуть,
Но ты не привык до сих пор.
Я откладываю ручку, встаю из-за стола, хожу кругами по своей камере и повторяю вопрос Солженицына: «Боже! На дне какого канала утопить нам это прошлое?!».
Сейчас персонажи моего выступления — Белинский, Достоевский, Шаламов, Солженицын — национальные герои. А Николай I и Сталин, напротив, антигерои — олицетворение реакции и деспотизма. При жизни с Солженицыным неоднократно встречался президент России Владимир Путин. На траурной церемонии прощания с ним в 2008-м присутствовали бывший глава Советского Союза Михаил Горбачев, президент России Дмитрий Медведев, председатель правительства Владимир Путин, продемонстрировав нам тем самым, хотели они того или нет, национальное единение и политическое согласие в оценке русского ХХ века. В день похорон подписан президентский указ «Об увековечении памяти Солженицына». В 2013 году здесь, во Владимирской области, имя Солженицына присвоено Мезиновской средней школе, где он преподавал, возле школы открыт его бюст, а в самой школе — музей.
Как видите, в историческом контексте мы, осуждённые, оказались в весьма приятной компании. А уголовное преследование за письма в России имеет давнюю традицию и, судя по всему, является одной из наших духовно-нравственных ценностей, учитывая те преемственность и живучесть, которые оно проявляет, невзирая на революции, войны, перестройки и другие социально-политические катаклизмы.
Итак, при Николае I за письма давали четвре года, при Сталине — восемь лет. Мне за них дали срок почти посередине — на полтора года больше царского и на два с половиной года меньше советского. Своим решением вам предстоит поставить точку в вопросе: «Сколько за письма дают при Путине»? Как ни странно это звучит, но чем меньше мы просидим в тюрьме, тем выигрышнее будет выглядеть нынешняя власть по сравнению с царской и советской, а ввиду недавних событий ещё и с современной беларуской.
В ваших руках ни много ни мало имидж России и Владимира Путина. Вам выпал жребий показать не на словах, а на деле, какова Россия сегодня. Мелочно-обидчивая и мстительная — или разумная, отдающая себе отчёт в том, что политические страсти ещё не повод для издевательских приговоров. Принц итальянской Пармы Эрнест IV, по утверждению Стендаля, руководствовался принципом: «Главная цель наказания — потрясти страхом воображение подданных». Насколько вам, уважаемый суд, близка такая пенитенциарная философия?
Ах, да. Для тех, кто захочет сказать: «Это другое». И Достоевский, и Шаламов, и Солженицын — так же, как и мы, каждый был осуждён по статье своего времени о соучастии в преступном сообществе. Первый — петрашевцев, второй — троцкистов, а третий — безымянном сообществе из двух человек, его самого и друга, которому были адресованы письма.
Кунштюк истории. В 1963 году Солженицын в актовом зале Верховного суда СССР встречался с судьями. Они сказали ему, что «это были не они», что «тех — уже нет».
Наш приговор по большому счету — пустяки, частные трагедии трёх московских семей. В своей речи в суде первой инстанции я обращал внимание на то, что это уголовное дело — прямое последствие и наглядное свидетельство нашего погружения в диктатуру. За прошедшие девять месяцев Россия пополнила свою коллекцию приговорами Григорию Мельконьянцу, Антонине Фаворской и Борису Акунину, уголовным преследованием Михаила Волкова и Льва Шлосберга, взятием под стражу Марии Бонцлер, заочными арестами Дмитрия Быкова и Юрия Дудя, и центральным «экспонатом» — делом об «ЛГБТ-экстремизме» издательской группы «Эксмо-АСТ».
Слушая этот список, Швейк тихонько напевает себе под нос:
А я кричу: «Остановите плёнку!
Это кино я уже смотрел!
Эй, режиссер, заканчивай съемку!
А он смеется в объектив как в прицел.
Невидимый ведущий онтологического батла делает вдох, чтобы сказать: «Раунд!».
Я успеваю ему помешать: «Нет, голубчик, 2025-й в самом разгаре. Веди себя прилично — как Леонид Парфенов. Дождись конца года. Впереди много интересного. Например, закон о собственных СИЗО ФСБ, выход России из Европейской конвенции по предотвращению пыток или ответственность за поиск в интернете: набрал «однополая любовь», «свидетель Иеговы» или «адвокат Кобзев», плати штраф».
Я выражаю свою солидарность и поддержку всем, кого преследуют за то, что они не в восторге от политики их правительств, кого преследуют за то, что они не так и не тех любят, не так молятся и не так верят.
Чаще вспоминайте развязку «Дневника Адама Юинга»:
— У этого вашего движения нет будущего… В лучшем случае вы станете объектом насмешек и издевательств. В худшем — вас линчуют или распнут…Что бы вы ни сделали, все это станет не более чем жалкой каплей в бесконечном океане.
— Но что есть океан, если не множество капель?
Кунштюк истории. Я и представить не могу, что когда-нибудь стану героем контента Дудя, но случилось так, что обвиняемый Дудь стал героем контента осужденного Кобзева. В моём сердце Юрий — герой давным-давно, конечно, со времен «Колымы».
В приговоре указано, что я участвовал в подготовке восстания по мотиву моей «политической ненависти и вражды к действующей власти».
В романе Александра Солженицына «Август Четырнадцатого» полковник Воротынцев говорит Ленартовичу:
— Партийные разногласия, прапорщик, это рябь на воде.
— А какие ж разногласия существенны тогда? — пораженно спрашивает тот.
— Между порядочностью и непорядочностью.
В течение жизни нам сотни раз приходится делать этот выбор. Для вас, уважаемый суд, он масштабировался в альтернативу между отказом быть соучастниками подлости и приспособленчеством.
Судья Юлия Шилова свой выбор сделала. Вы тоже уже сделали свой. Не будем лицемерить. В данном случае выбор делается не при подписании решения, а в момент, когда судья не уклонился от рассмотрения дела.
Помните известный набоковский эпиграф?
«Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Россия — наше отечество. Смерть неизбежна».
«Сидеть мне ещё 3 года», — добавляю я.
«Пустяки», — шепчет мне бравый солдат с божественным спокойствием.
«А добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиять мягкой теплотой, свидетельствуя о полном душевном равновесии: «Всё, мол, в порядке, и ничего не случилось, а если что и случилось, то и это в порядке вещей, потому что всегда что-нибудь случается».
Мой приговор вступает в силу. Я отправляюсь в колонию.
И вот я проскользил полный круг по ободу спирали собственного текста — меня втолкнут в барак, я чиркну, осторожно закурю сигарету и, как вольноопределяющийся Марек, равнодушно скажу: «Я обвиняюсь в том, что поднял восстание».
Невидимый ведущий онтологического батла со вдохом молвит: «Раунд!».
Окончание эпиграфа.
«Все эти пассажиры не спали. Но в поезде не нашлось бы ни одного человека, который в той или иной мере не разделял их идей. Поезд вошёл в туннель, и последним, что они видели, был факел Уайэтта».
А вам, уважаемые слушатели и читатели моих последних слов, я говорю: «До встречи в 2028-м».
Я всё.
22 сентября 2025 года,
Владимирский областной суд, Владимир, Россия.
Источник: запись из зала суда; «Новая газета».
Подробнее: «Мемориал».
Фото: «Медиазона».
Поделиться в соцсетях:
Cвязанные последние слова
«Сейчас, уже на протяжении двух лет, я нахожусь в какой-то параллельной реальности, где белое называется черным, хорошее — плохим, а законная адвокатская деятельность — участием в экстремистском сообществе и преступлением».
«Мог ли Навальный даже представить себе в 2011-м, что в 2021-м всю его деятельность за 10 лет признают преступной, а в 2024-м его адвокатов будут судить за передачу его мыслей?».
«Смысл имеют в нашей жизни только те моменты, когда мы делаем что-то правильное. Когда нам не нужно смотреть в стол, а мы можем просто посмотреть друг другу в глаза, просто поднять эти глаза. А всё остальное смысла не имеет».