Последнее слово
«Я не цеплялся за власть, я не держался. Люди попросили! Воспитание не позволило отказать. Коллеги меня предупредили прям за два дня до выборов, что есть два пути — либо предать, всё предать и пойти на сделку, либо тюрьма. Я выбрал тюрьму».
Публикуем расшифрованное последнее слово с сокращениями из-за плохой записи звука в суде.
Не хотел я, но скажу что-нибудь.
Мне очень трудно осознавать, знаете, очень часто я оказываюсь прав, а мои адвокаты могут меня подтвердить. Я разгадал ход процесса и результат процесса в самом начале. Почему? Чтоб для меня это не являлось секретом.
С первого дня, как только начали собирать […] у присяжных заседателей, стало ясно и понятно, что — не воспримите это как обиду, Ваша честь, и как оскорбление — но, к сожалению, с первого дня вы знали […] стороны обвинения, несмотря на любые нарушения — что только ни происходило — продавлилась целенаправленно идея […].
Ведь, по сути дела, никто же тут не касался Кадырова, Палея, ну немножко Карепова, правда, погоняли, поударяли несколько раз. А ведь если кто наблюдал процесс за все эти месяца, мы же вообще там про Кадырова и про Палея ничего не слышали. Ну, просто ничего не существовало.
Ну, оно и понятно, потому что, а как можно говорить о каких-то доказательствах про людей, которых взяли просто с улицы, ну, которым просто не повезло, что Першин ткнул пальцем в эти фотографии. Ну, попали они в ряд […], ну, ткнули на них пальцем. Поэтому и весь суд ничего про них не говорил.
Но если мы отмотаем немножко назад, то мы вспомним, как здесь допрашивали присяжных в суде. Просто допрашивали. Председатель допрашивал присяжных в суде. […]. Такого не бывает. Ну, не бывает такого. Беспрецедентное давление на присяжных, ну просто беспрецедентное давление!
Вспомните, как могли на месяц отложить заседание только для того, чтобы сохранить […]. Почему? Ведь любое действие, оно имеет какое-то логическое […]. Да потому что все присяжные, ввиду того, что они были полностью зависимы — кто-то через работу, кто-то через службу, кто-то через деньги, но они были все зависимы. Конечно же, стояла задача ни в коем случае не допустить, чтобы кто-то из присяжных вышел из коллегии. Ну и, в конце концов, […].
Я, может быть, повторюсь, но ничего страшного. Здесь дело заказное. Но даже здесь мы должны понимать, что, кроме заказов, здесь ещё и отрабатывался механизм, как можно сегодня перераспределять материальные ресурсы […] посадки людей.
Ведь беда в чём? Будучи несогласованным губернатором, я очень сильно мешал структурам, скажем так, пользоваться — я очень […] скажу — благами, которые принадлежали всем жителям Дальнего Востока. Была отработана система: каждый кормился с определённого куска. И пришёл новый губернатор и сказал: «Теперь так больше не будет! Теперь будете платить налоги и всё остальное в бюджет Хабаровского края. А мы будем детям давать бесплатные обеды, мы будем делать перелёты, строить дома, поликлиники и всё остальное». Задача стояла очень простая у них. В 23-м году уйти не с деньгами — как сказал прокурор, что я жадный и тому подобное — нет, им этого не понять.
Задача стояла другая. Задача стояла уйти, но остаться в памяти. Вот какая была задача. Я не цеплялся за власть, я не держался. Люди попросили! Воспитание не позволило отказать. Коллеги меня предупредили прям за два дня до выборов, что есть два пути — либо предать, всё предать и пойти на сделку, либо тюрьма. Я выбрал тюрьму. Ну, а что делать?
Вот как любит говорить один там новый руководитель, что дела важнее слов. А я считаю, что даже о делах и говорить не надо, надо просто делать. Люди сами рассудят. Поэтому, ну что, ну сидим.
Но хочется задать вопрос. Лучше кому стало от этого? Кому стало лучше? Обществу, которому мы угрожаем и несём опасность? Какому обществу стало лучше, что человек, который болен неизлечимой болезнью, незаслуженно сидит в тюрьме? Кому стало лучше, что второй невиновный — я вот говорю про Палея — который живет со своей семьёй, воспитывает детей, работает на благо государства — нет, его надо посадить. Я понимаю, я мешал, но вот этих-то за что?
У нас в последнее время любят говорить — крепость, объединение, общество консолидации. Что делает […] государство? Что делает судья? Мы же понимаем… […]
Ваша честь, понимаете, самое страшное вообще для людей, для общества и для социума — это даже не то, что вы творите, это не самое главное. Самое страшное, запомните, это несправедливость! Мы воспитаны на этом. Ну, вот такой вот русский человек, мы все ищем справедливость. Вы что сделали? Сначала убили правосудие, а потом убили еще и коллегию присяжных заседателей. Всё. Куда может кто теперь обратиться? Кто теперь кого может защитить или сказать, что так нельзя?
Если, вдумайтесь, в неустановленном месте в неустановленное время у неустановленных лиц за неустановленную плату было приобретено неустановленное оружие, в неутомленном месте передано неустановленным лицам. Вердикт — доказано, виновен! Да как бы не так. В неустановленном месте увидел неустановленный человек, вердикт — виновен! Это будет, мы это уже проходили! Это будет, это будет обязательно. Для этого всё и сделано — превратить абсурд в действие.
Ну, мы же все видели, как шесть присяжных опустили головы, и запасные присяжные — присяжные, действительно, их выбрали — мотали головой и плакали. Что вы сделали? Одни пошли домой с разочарованием на […], а вторые пошли домой с ненавистью, понимая, что их сломали и заставили сделать то, чего они не хотели.
Ну да, там, скажем, у силовых структур, у них происходит деформация производственная, так называемая — они перестают видеть людей. Но ведь абсурдно заявлять на человека, который находится 24 часа в сутки на виду, что у него ещё и ОПГ есть. Но это же ведь абсурд, полный абсурд. Но, к сожалению, мы теперь живём в этом абсурде и живём в этом хаосе.
И не пугает меня этот срок, ну, не пугает. Но это надо как довести людей, чтобы их перестали пугать вот такие срока? Это […] убийство, вот, по сути, что сделали — обвинили в убийствах. Этот должен умереть от болезни, а эти должны умереть от старости. 30 тысяч подписей в защиту мы принять не можем, это не имеет отношения к делу. Но они представляют особую опасность для общества. Особую опасность! Я представляю особую опасность для общества. До какого абсурда надо дойти, чтобы избранный, я подчеркиваю — избранный, и это правда, не назначенный, не поддержанный, а избранный — представлял особую опасность для людей! Так вы у них спросите. Что же вы за них отвечаете? Ну решили, да и решили.
Я, в принципе, эту речь сегодня говорю не для прокурора или для судей — им на это наплевать. Я это говорю для людей. Вы-то подумайте и услышьте. Да, есть группа людей, которые сегодня, ошалев от безнаказанности, и от власти, и от денег, ото всего, могут давать вам любое указание, любое указание, уничтожить любого человека, сделать всё, что угодно! Но ведь это ж вашими руками! Ну если вы не можете честно сказать «не доказано, невиновен», ну откажитесь хотя бы просто участвовать в этом! Нет, не получается.
И вот зачитывают характеристики […], Палея, Фургала, Карепова. Ну, вы зачитайте характеристики […]. Ведь вы же ссылаетесь на него, и он для вас идеал. Нет, «мы так подумали, мы так решили». А ведь что это за безумие, когда говорят — я уже про оружие сказал, это вообще — […], когда говорят — человек мог знать и человек мог пойти и сообщить […]. При этом […]. Но ведь любой разумный человек скажет: человек мог знать, а мог и не знать, человек мог пойти, а мог и не пойти. Какое это имеет отношение к доказанности? Весь цинизм заключается в том, что вина доказана. Если бы там сказали — «мы думаем, что причастен», «мы думаем, что виновен». Нет. Весь цинизм заключается именно в доказанности. Доказано недоказанное. Доказано то, что доказать нельзя.
А раз сегодня это доказано, то завтра потоком пойдут дела. Они будут немножко под разным соусом. Вот буквально на днях арестовали там молодого человека во Владивостоке с идентичной формулировкой — 2003−2004 год, […]. Никого не смущает, что ему было меньше 16 лет. Не смущает никого! Ну, а что? Кого-то смутило, когда сказали, что в 98-ом году Палею было 14 лет? А ему предъявили штатного киллера в 14 лет. И это никого не смутило – ни прокурора, ни судью, никого не смутило, ни прессу, никого не смутило. Ну, это ж неинтересно. Он же сейчас взрослый. Ну вот […]. Поэтому вот так вот мы и будем жить.
И я добавлю ещё — вот именно моя вина заключается в том, что я как раз вот и хочу вот это всё изменить. Именно вот это, что по делу — если виновен человек, если доказано, садись. Но если не доказано — прекратите разделять […] народ. Ну прекратите. Ведь вы сегодня своими действиями, своими заявлениями, своими просьбами мало того, что разъединяете народ, вы еще среди людей сеете ненависть. Я узнаю — следователи Следственного комитета города Хабаровска накрыли стол и празднуют, вдумайтесь, вердикт присяжных!
Ну и к чему вы пришли? Ехал человек на работу девятого июля, его арестовали, тайно вывезли, два с половиной года продержали, привели в суд, сказали «заткнись», свидетелей нельзя, оправдываться нельзя, доказательств нельзя, 20 лет, до встречи. А если вы сейчас кто-нибудь вспомните, ведь на самом деле прокурор озвучивал не 23, а […], я повторюсь, по первой статье 19, по второй 14, и по оружию, догадываемся, семь лет строгого режима. Да, они как бы сказали — мы освобождаем его […], но назначили срок! Ведь уже всё, это невозможно вытянуть никак и ни откуда. Это осталось в истории, в протоколе, в памяти, во всём! Чтобы кто-то поднялись и сказали: «Уважаемые присяжные заседатели, просим вас проявить гражданскую позицию и признать его виновным».
Я одного боялся, что кому-нибудь придёт в голову встать и попросить: «Давайте отменим мораторий на смертную казнь и расстреляем! Чтоб они здесь — всякие кадыровы, фургалы, палии, кареповы – не мешались и не мешали». Но таких впереди будет очень много!
Эмоционально, конечно, без всякой подготовки, но от души! Спасибо.
8 февраля 2023 года,
Люберецкий суд, выездное заседание в Московском областном суде, Красногорск, Россия.
Источник: «Sotavision».
Подробнее: «Мемориал ПЗК».
Фото: Антон Фургал.
